ЧЕЛОВЕК НИОТКУДА
Из романа «Если Бог станет необходим, он найдёт тебя сам»
«Проханов сидел в дружеской компании и был уже в легком подпитии, улыбчив, в добром расположении духа.
– Здравствуй, Коля… А мы тут решили пообедать. Война – войной, а еда по расписанию. Присаживайся, старичок, к столу... Сто лет не видались. Володя Бондаренко, подай Царю стул. Видишь, кто нас удостоил аудиенции?.. Батюшка, отец Димитрий, смотрите кто нас навестил, живой Царь, можно сказать явился с того света, если есть Тот Свет и Тот Стол, на котором нас поджидают яства, драгоценные вина, благовония, золотые яблочки, медуницы шуршат слюдяными крылами и тянут хоботками из душистого сладкого родничка райский нектар… Ира, Ира!– вскричал Проханов через стенку. – Где ты там, милое сокровище, наша спасительница, звезда неугасимая, наша кормилица! Сходи, пожалуйста, в магазин и повтори… Парочку «каберне», цыплёночка, огурчиков… Какой у нас высокий гость, сам Царь Николай Третий, да и батюшка ничего не выкушал, а всё паки и паки, воздухом сыт. Я бы послал Володю Бондаренко, он скор на ногу и знает, чем напитать грешное брюхо, но либеральная мафия грозится его убить, бывший друг Приставкин точат кинжалы вместе с Черниченко. Надо красного витязя Бондаренко беречь.
– Только пусть попробуют, не на того напали. – У Бондаренко от выпитого вина лицо становится мужественным, пылает кумачом под цвет красного свитера. Критик готов к борьбе с полчищами «ненаших». – Вчера прямо домой доставили посылку... Ха-ха… Открываю, а в ящике гробик, обтянутый красным бархатом, в гробике череп и скотские черева… Хотят запугать.
Дмитрий Дудко весь лучился, слушал, приставив ладонь к уху, но в разговор не вступал. Лысина во всю маковицу, будто смазанная горчичным мёдом, глаза ласковые, но вместе с тем текучие, испытующие, перебегают по лицам. Сквозная седая бородёнка, колышутся невесомые, в кудель, волосёнки по-над ушами, и кажется, что над куполом головы трепещет серебряный венчик света. Отец Дмитрий всех немилостивцев давно простил, не держит зла, и оттого, что душа его свободна от мстительного чувства, полна доброты и любви, ему живётся настолько вольно и незлобиво, насколько позволяет жестокое время, захваченное «неистовыми псами революции».
Скоро вернулась Ирина, принесла вина и закусок, ловко прибралась и заново наладила стол. Отец Дмитрий озирал всех любовным взглядом и жевал красный пылающий перчик, похожий на поросячий кутачок, любимое лакомство редактора. Пригубил вина ровно столько, чтобы только смочить губы и не сронить бордовые ягоды на бороду. В затрапезном чёрном пиджачке с нагрудным крестом на цепи, Дмитрий Дудко напоминал бедного приходского батюшку из волжского старинного села, случайно угодившего в самое чрево противостояния стяжателей с нестяжателями. От него-то и нужны были лишь немногословное благое напутствие и эта ободряющая, умягчающая улыбка, с которою священник наблюдал случайное, быть может последнее в жизни каждого, скудное пиршество…
– Либералы помнят Бога, но не верят в Него. Они подходят к Спасителю с дальним бухгалтерским расчетом: а сколько перепадёт лично мне? – и это опасно. Они крайне эгоистичны, себялюбивы, немилостивы, – заметил Дмитрий Дудко, снова пригубливая бурого вина. – Я их многих знавал по тюрьмам. Они не умеют прощать, выкованные из холодного металла. Они давно отвели себе главное место на земле, и в раю хотят занять все лавки в красном углу, чтобы никого из русских простецов не пущать. Они отчего-то думают, что обязательно попадут в рай. В Бога не верят, но знают, что рай есть и там в последние времена их ждут.
– Может снова их Бог являл им скрижали, где всё расписано по дням? – Проханов ткнул пальцем в потолок. – Какие-то беззаботные, наивные в своей наглости и жестокости люди. Сейчас добрые люди сидят в обороне в Белом доме безоружные, считают часы, сколько осталось жить на свете, а злые и тёмные демократоры стаей нависли над Белым домом, хихикают, орут пьяному Ельцину: «Раздави гадину!». Все эти Окуджавы и Черниченки. Сколько страсти, сколько удовольствия они сейчас испытывают, напевая песенку: «Возьмёмся за руки, друзья…». И не понимают стяжатели, что судьба их разберёт поодиночке, как вот эту куру-гриль по косточкам, каждого в свой момент, а у неё зубы вострые. Уцепят, когда не ждёшь, – и не вылезешь из капкана. Судьба – это медвежий капкан, который мы сами для себя заботливо выставляем и всё отведённое на свете время только и думаем, как бы не угодить в ловушку, как петух в ощип.
– Не посмеют… Патриарх их предаст анафеме… Если прольют кровь, будут прокляты на этом и том свете, – перебил Бондаренко, заботливо перетирая зубами курятину, запивая «каберне». – Он же возгласил. Ты что, не слышал?.. Чего ещё надо… Батюшка, а ты-то как думаешь? Может, завтра и палить начнут? Уже всё готово у злодеев, войска подтянуты на безоружных, танки ползут в столицу со всех сторон. У осаждённых ни воды, ни света, тысячи закрылись в стенах, ждут, надеются, молят Бога. А с бесами-то что будет?
– Не могу знать, Володенька... Где они будут, куда их Бог сошлёт на Том Свете, на какие галеры, в какие кипящие котлы, – мягко, неспотычливо отвечал Дмитрий Дудко, широко улыбаясь, нисколько не омрачаясь ликом, будто речь шла о постороннем и ничтожном. – Они ведь, отступники, чувствуют не как мы, православные, у них свой Хозяин. Не надо за них переживать, миленький, кто ложь почитает за правду, а ненависть за любовь. Господь всегда поступает по справедливости. И волю Его надо принять.
– Жить по справедливости, это вековечная мечта русского народа, – подхватился за последние слова Проханов. – По правде жить и справедливости… Казалось, что может быть проще?
– Позволю себе не согласиться с вами… Желание земной справедливости для всех закончилось Гулагом. Справедливость в народе, Александр Андреевич, понятие широкое, дробное, подковёрное, суетное. Каждый хочет ухватить этого капитала в свой кошель и распоряжаться им по своему разумению. Но увы, хранится он у Бога под спудом. У каждого из живущих своё душевное и умственное знание о справедливости, глубоко личное и туманное, душевное и духовное, невыразимое словами и поступками, кодекса чести для него нет, – возразил батюшка. – Дескать, что хочу, то и ворочу. И все правы… Богатей на ваши упрёки ответит: всё справедливо, деньги мне Бог дал за ум и сноровку… А нищие «совки» потому и нищие, что глупы, как пробки, и лентяи, работать не хотят… А бедный будет кричать богатому: ты вор, вор, вор, повесить тебя мало! Потом расстрелять и утопить… Иль взять другой поворот. Явился Раскольников к старухе-процентщице и её топором тяп. По его мерке – это справедливо, раскроил череп отвратительной особе, паучихе, пиющей людскую кровь. Развалил голову наполы и свершил справедливый суд, исполнил месть, может быть и тайное желание многих, убрал злодейку с дороги. Значит, каждый может взять в руки топор и идти ближнего раскулачивать, посчитав свой суд справедливым. В семнадцатом так и было… И вот новая революция. И те, кто нынче осадил Белый Дом войсками, грозят расправою защитникам закона и конституции, все эти Бурбулисы с Гайдарами и Черномырдины с Лужковыми, они тоже своего рода Раскольниковы, считают свои претензии справедливыми. Они готовы Кремль бомбить, русскую святыню, только чтобы не выпустить из зубов куриную ляжку. Они до последнего будут драться за беззаконную власть, – для них безусловно справедливую, – которую воровски, обманом перехватили. Сколько ни толкуй либеральной братии, они никогда не поймут, что перенимают на себя, присваивают волю Божью. Не поймут, потому что у них стыда и совести нет. Совесть ещё с пуповиной обрезали. Справедливость – это секрет Бога, его личное оружие… Только Господь справедлив; за справедливость Он заплатил крестом. А человеку на земле Бог подарил стыд, совесть и любовь… Люби ближнего, поступай по совести, стыдись греха, – и больше ничего не надо… Желание земной справедливости для всех закончилось Гулагом.
Священник внушал медоточиво, закругляя, выпевая звуки, выбирая каждое слово, избегая евангельских притч, вынимая мысли из глубоко продуманного ещё в «красных темницах». Он говорил, как читал свои стихи.
Проханов нервно, часто прикладывался к бокалу, он порывался возразить, но лишь из почтения к Дудко сдерживал себя.
Батюшка спохватился, оборвал нравоучение, перевёл взгляд на Янина и вдруг подозвал к себе:
– Коленька, присядь ко мне.
Янин смутился, от ласкового обращения загорелся лицом, сел возле. Держась одной рукой за крест на груди, другой рукой священник цепко ухватил Николая за пальцы, властно стиснул их, прижал к столешне. Ладонь у батюшки неожиданно оказалась пухлой, как подушка, но сухой и горячей. И от самого Дудко, как от натопленной русской печки, наплывал жар. Невесомая борода была слеплена из пуха одуванчика-плешивца: дунь – и улетит. Янину хотелось окунуть пальцы в бороду и потрепать: живая – нет? И подуть, – взлетит ли под потолок сотнею зонтиков, искрясь на солнце… Вино ударило в голову, а закусить снова не успел. Да и не хотелось, ибо сполохом негаданного праздника, казалось, была переполнена грудь. И Николай снова украдкою скользнул ладонью по бедру. Деньги были в кармане. Ничего не приснилось. Даше рассказать, – веком не поверит; скажет – сочиняешь.
– Крещёный?
Янин кивнул, порылся под рубахой, достал из-за ворота невзрачный оловянный крестик на пропотевшем шнурке. Отец Дмитрий одобрительно кивнул головой. Спор за столом сам собою утих, все с какой-то надеждою уставились на Николая. Будто полузабытый литератор принимал присягу, вступая в тайное общество.
– Пьёшь? – прямо спросил отец Дмитрий, уже без сладости в голосе.
– Пью, – едва слышно признался Янин. Скорее прошелестел губами. Ему стало вдруг стыдно своей негодящей пропитой сути, утратившей человечий облик, своего мятого, в пузырях, лица.
– И часто?
– Всегда… Сколько себя помню.
– А когда же ты работаешь?
– Никогда…
– А как же ты живёшь?
Янин пожал плечами. Что тут скажешь, и как оправдаться, – если сущая правда.
Батюшка растерялся, пожевал губами, о чём-то размышляя, посмотрел в глаза Янину – не шутит ли? – и сказал решительно, отбросив сомнения:
– С этой минуты ты бросил пить. Аминь... Вот так вот…
Батюшка разжал ладонь, отпустил пальцы Янина на волю, поднёс к его губам тяжелый серебряный крест с распятием, и Янин искренне, с неожиданным слезливым чувством поцеловал его, ощутив на языке лёгкую кислинку. И сразу, в ту же минуту, поверил, что завязал с зелёным змием, стал совершенным человеком, и тьма египетская окончательно отступила от него…»
Владимир Личутин
ПОЭТ, АРЕСТАНТ, СВЯЩЕННИК
28 июня 2014 года исполняется 10 лет со дня смерти протоиерея Дмитрия Сергеевича Дудко, церковного писателя, поэта, проповедника.
«Почему я должен плакать?»
В 2001 году от бывшего узника ГУЛАГа Павла Почиталина я получил письмо, в котором тот сообщил мне о прошедшем лагерные этапы в Коми АССР Дмитрии Дудко:
«Дудко Дмитрий Сергеевич был арестован в Духовной семинарии г. Москвы за “антисоветскую деятельность среди студентов”. Статья 58-10, срок – 10 лет ИТЛ. После освобождения закончил Московскую духовную академию. За нарушение устава службы в храме (выпуск стенгазеты и вечерние лекции среди молодёжи) подвергся остракизму не только со стороны КГБ, но и церковных властей. В годы Суслова арестован вторично, но быстро выпущен по протестам стран Запада. Дело в том, что до этого он успел выпустить и напечатать шесть книг, которые были переведены на многие языки. Американские футболисты, например, приехав на матч в Москву, вышли на поле в майках с изображением Дмитрия Дудко. Вот его адрес… его телефон…»
В том же году я написал письмо о. Дмитрию, а он мне прислал книгу своих воспоминаний – «Подарок от Бога». Каким лёгким и понятным слогом рассказывает он о тяжёлой жизни! Словно художник, отдельными мазками своих и чужих историй из лагерной жизни он создаёт картину бытия в лагерной Инте.
Но приступим с начала… Родился будущий протоиерей в 1922 году в деревне Зарбуда Брянской области. Семья крестьянская. Отец, Сергей Ермолаевич Дудко, был арестован в 1937 году за отказ вступить в колхоз. Мать, Елизавета Никаноровна, осталась одна с четырьмя детьми на руках: Дмитрием, Владимиром, Николаем, Матрёной. В 1941-м они оказались под немецкой оккупацией, а когда пришли наши в 1943-м, Дмитрия призвали в Красную Армию. Воевал. В 1944 году после ранения и перенесённого заболевания тифом его комиссовали из армии. Сразу после войны Дмитрий поступил в Московскую духовную семинарию, по окончании которой в 1947 году продолжил занятия в Духовной академии. Но не проучился там и года.
20 января 1948 года его арестовали и по известной статье 58-10 УК (антисоветская пропаганда и агитация) приговорили к 10 годам лагерей с последующим поражением в правах на пять лет. Дудко был обвинён в том, что в 1942 году (тогда ему было 20 лет) он, находясь в оккупации, опубликовал свои стихи в газете, которая издавалась, разумеется, под контролем оккупационных властей. Вот как увидел свой арест Дмитрий Дудко:
АРЕСТ
Так начинается. Морозный день обычный
Кряхтит на улицах московских. Стал трамвай.
Схожу я у Арбатской и привычной
Иду походкой, мысли вьют свой рай.
Вдруг окрик – я смотрю: фуражки синие,
Злорадная улыбка торжества.
И сразу молодость мою перекосили,
Все оборвав права.
Растерянно искал я лиц знакомых,
Хотел «прости» сказать кому-нибудь.
Глаза чужие, с молнией и громом,
Загородили всё, вонзились в грудь.
1948 г.
А вот как описал он вынесение приговора:
«Вскоре вызвали меня, майор монотонным голосом спросил:
— Вы знаете, что по вашему делу совершился суд?
Я ответил, что ничего не знаю. Он таким же голосом продолжал:
— Я уполномочен объявить вам приговор суда.
— Мне встать? — спросил я, поскольку раньше мне предложили сесть.
— Встаньте.
Я встал, перекрестился. Приговор гласил: “Десять лет исправительно-трудовых лагерей за сочинение и распространение антисоветских стихов и рассказов…”
— Я буду жаловаться, — сказал я.
— Обжалованию не подлежит.
Мне оставалось сказать спасибо, на этот раз меня не спросили, за что я благодарю, и, как подобает в таком случае, ответили: “Пожалуйста”, — и проводили снисходительно.
Я вошёл в камеру с улыбкой на лице; я не знаю почему, но мне стало весело.
— Как, освободили? — в один голос спросили у меня.
— Десять лет, — ответил я.
— А почему ты улыбаешься?
— А почему я должен плакать?
И это было неожиданно и ободрительно для всех, все как-то заговорили о том, что мы переживём эти несчастья, они временны, что будет справедливость, на меня смотрели как на героя, зажёгшего первый свет ободрения…»
А потом последовал этап в Коми АССР, в Инту.
«На этап нас взяли неожиданно. Пришло несколько офицеров, закричали на нас — что это мы всё время лежим на нарах, этого, мол, не положено, сделали обыск. Время этапа мне помнится так. В вагонах мы могли только сидеть, сидя и спали. Но дорогу нам выдали хлеб и очень солёную рыбу. Помню, что очень хотелось пить, знающие предупреждали об этом, чтоб не ели рыбу, но кто мог удержаться? Продуктов на весь этап не хватило, в лагерь мы прибыли, подобрав все остатки.
Дорогой нам подбрасывали блатных, те пытались щупать наши мешки, вспыхивали драки. После того как происходили драки, от нас их убирали; создавалось впечатление, что к нам их подбрасывают с целью ухудшить наше и без того тяжёлое положение.
Особенно трудно было, когда нас из вагонов вели в пересыльную тюрьму, передавая другому конвою, выстраивали, обязательно спрашивали о наших претензиях. Если кто-либо заявлял о грубости конвоя, того обязательно по прибытии на место избивали, и всем остальным становилось хуже. Гнали как собак, на отстающих кричали, что пристрелят: “Не у тёщи на именинах, здесь некому вам жаловаться, мы для вас и судья, и прокурор!..”
Север нас встретил холодом, мокрой метелью. В Москве в это время распускались деревья, всё зеленело, а здесь ещё продолжалась зима. И начался лагерь, восемь с половиной лет. Вечно голодный, грязный, усталый до изнеможения. Помню, что я ослабевал до того, что, когда нужно было срубить дерево, я не в состоянии был поднять топор. Рубану один раз и отдыхаю, в глазах темнеет…»
В Минлаге
Лагерный быт Дудко описал отдельными эпизодами:
«С каждым годом мы превращались всё больше и больше в бессловесный скот: водянистые глаза, все грязные, ходили только в лагерной одежде, своей не разрешалось. Выходных было мало. Когда бывал выходной, все старались отоспаться, хотя не всегда это удавалось, часто утренняя поверка тянулась до двенадцати часов. Выводили строиться, держали по часу.
В зоне вывешивали газеты, но тех, кто читал их, брали на заметку. У кого была книга, тот был счастливый человек.
В ушах стоял звон рельсы, надзиратель выбивал подъём. Морозно, холодно, спать хочется. Шмон на вахте, шмон по прибытии в зону. Потом повесили номера — казалось бы, что в этих номерах? — а воспринимали их тяжело, казалось, другого имени нам нет, как з/к — скотина, а номер ещё что-то худшее. Вызывали не по имени, по номеру. У меня был номер К-956, он на всю жизнь запомнился. Я сейчас вот уже не помню, которого числа меня судили, смутно помню, когда освободился, а номер помню.
Потом удлинился рабочий день, по четырнадцать часов работали. Многие становились дистрофиками. Дистрофиками считались не исхудавшие, а те, у кого на ягодицах кожа висела, как мешочки, таких брали в больницу…
Потом запретили письма, один раз в год разрешалось. Режим всё ужесточался, на обед можно было идти — это вечером после работы! — когда зажжётся свет над столовой — бегом! На обед отводилось десять минут, не успел доесть — всё оставляй на столе, выносить не дают, в дверях надзиратель проверяет.
В зоне можно было ходить только по боковым дорожкам. По центральным дорожкам ходит начальство. Если кто случайно заходит на центральную — сажают в карцер.
От трудной жизни некоторые становились доносчиками, стукачами, чтоб чем-то облегчить свою жизнь; их многих убивали…
Помню, как одно время наводило на всех ужас то, что из шахты каждый день прибывали раненые или убитые, шахта была не механизирована. Открывался настоящий фронт.
Я очень долго оставался жизнерадостным, оптимистичным, а потом и у меня забродили мрачные мысли, иногда думал, что отсюда не выйду. Единственная отрада была — что есть иная жизнь, есть Бог. Он видит все страдания…»
Здесь следует уточнить, что обязательное ношение номеров на одежде заключённых обязывал приказ МВД СССР о создании особых лагерей. Этим же приказом вводились и другие ужесточения, касающиеся удлинения рабочего дня, сокращения переписки, — заключённые превращались в каторжников, а Интинский ИТЛ стал именоваться Особым лагерем № 1 — Минлаг, т. е. Минеральный лагерь. Весь Интинский лагерь стал Минлагом, а вот в Воркуте произошло разделение на два лагеря: собственно Воркутлаг и особый лагерь № 6 — Речлаг.
Возможно, прочитав столь длинную выдержку из воспоминаний отца Дмитрия, кто-то заворчит: сколько можно?!
Отвечу словами Ольги Берггольц, хоть и посвящёнными войне: «Это нужно не мёртвым, это нужно живым!» Надо помнить, чтобы не повторилось.
В лагере Дмитрий Сергеевич начинает бороться и за себя, и за души своих соседей по несчастью. Он ободряет заключённых, уверяет их, что мучения всё равно кончатся. На него смотрят как на младенца, его слова относят к молодому возрасту и непониманию ситуации этим проповедником жизни. И никто не верит, что Дудко воевал, имел ранения.
А самого Дмитрия Дудко спасала его яростная тяга к стихам. Уединялся при любой возможности, на клочках бумаги набрасывал строчки… Написанное хранил у надёжных, по его мнению, солагерников. На зоне он встретил всё: и предательство, и донос, и непонятное для него вежливое отношение со стороны оперативников… Жестоких тоже хватало, и он пишет об их рвении. Но отдельно и тепло рассказывает и о человеческом отношении к себе. Когда, например, после доноса надзиратель застал его за написанием стихов и отобрал исписанные листочки, привёл к оперативнику. Тот отматерил его и пригрозил сгноить в карцере. Но, после того как надзиратель ушёл, вдруг молодой оперативник стал вежливым, а потом всегда сам здоровался, несколько раз отставлял от этапа.
«Что такое? Отчего оперативник, который всегда ухудшает положение заключённых, вдруг ко мне проявляет такую снисходительность, делает добро? На этом ОЛПе (отдельном лагерном пункте. — А.П.) были лёгкие работы, и на нём больше месяца никто не держался, а я оставался на этом ОЛПе месяцев шесть или более. Обычно стукачам давали такие поблажки, но я никогда не стучал. Раз как-то хотели сыграть на моей религиозности — мол, религиозный человек должен говорить правду, — вызвали и сказали: “Ну вот, когда вы услышите, что кто-то собирается в побег, вы скажете нам об этом? Ведь вы верующий, должны говорить правду!” Я ответил, что постараюсь сам отговорить от побега, но доносить не буду, — и больше меня никогда не вызывали… Один поддавшийся их уговору студент академии, слабовольный, хотя и добрый человек, сказал мне по секрету, что меня там считают махровым антисоветчиком, отпетым человеком.
Один священник, с которым я сидел и которого вызывали на предмет покупки, рассказывал, как ему говорили: “Если мы вызываем, значит, мы в вас ещё верим, которых не вызываем, таких считаем для себя потерянными”. Я был для них потерян, и слава Богу! Вот был бы найденным для Бога!»
Будущий священник старался в лагере нести людям слово утешения, слово, вселяющее надежду. Никто из оперативников не смеялся над его религиозностью, ему доверяли. Именно поэтому, как считал и Дмитрий Сергеевич, он был избавлен от перевода на работу в шахту, где, как он справедливо полагал, с его слабым здоровьем он бы долго не протянул.
Все знали, что тайком Дудко что-то сочиняет, но особенно не мешали, хотя порой у него изымались записи и уничтожались. Возможно, в лагерном деле зека Д. Дудко и сохранились какие-то листочки с записями… Когда я, будучи в Воркуте, открыл лагерное дело поэта Валентина Соколова, первыми страницами в нём были именно стихи, изъятые во время обыска: некоторые аккуратно переписаны для удобного чтения начальством, другие сохранили в себе страсть автора. Стихи эти потом были опубликованы и в газетах, и в сборниках.
Из-за стихов Дудко получил и второй срок.
«Как-то пришёл я с работы; литовец, который прятал мои стихи, сообщил, что был обыск и мои стихи забрали. Я ждал, что меня вызовут и посадят, но меня не вызывали, а наоборот: все, так или иначе связанные с начальством, стали заговаривать со мной, приглашать к себе… Другой еврей, заведующий библиотекой, пригласил меня к себе. Он был по профессии журналист… Как-то попросил меня написать мои мнения о ритмике. Я написал, как понимал, а потом это фигурировало в моём деле…»
Из официальной справки: «Дудко Дмитрий Сергеевич… Заключённый Минлага МВД. Проживал: Коми Респ. Арестован 13 декабря 1951 года. Приговорён: лагсуд Минерального лагеря МВД СССР 21 февраля 1952 г., обв. по ст. 58-10 ч. 1 УК РСФСР. Приговор: 10 лет лишения свободы и 5 лет поражения в правах».
Спустя год умер Сталин, но отпустили Дудко не сразу. Только в марте 1956-го, как говорится в справке, он был «освобождён за нецелесообразностью дальнейшего содержания в ИТЛ». Что вкладывалось в понятие «целесообразность», осталось без разъяснения.
В чём же состояла антисоветская пропаганда арестованного? Когда комиссия рассматривала в 56-м вопрос о его освобождении, ему задавали вопрос и о первом аресте, и о втором. Дудко отвечал:
«— Я, в частности, был недоволен политикой Сталина, критиковал недостатки…
Я того не знал, что у нас были враги народа…
— Кого вы имеете в виду: враги народа?
— Берию и других, — Берия к тому времени уже сошёл со сцены…
— …А вы с оружием в руках против советской власти не выступали?
— Нет. Это противно моим религиозным убеждениям: всякая власть от Бога.
— Кем вы работаете в лагере?
— Фельдшером.
— Как, учились в Духовной академии, а работаете фельдшером?
— Я здесь окончил медицинские курсы, — соврал я.
— Вы свободны, — сказал мне он ничего не выражающим голосом. Я подумал, что свободен от разговора с ними, поблагодарил их, мне ответили: “Пожалуйста”, и я ушёл…»
На краю жизни
Возможно, поводом для повторного ареста в 1952 году стали не только стихи. Но в них и вправду обвинители могли увидеть несломленность духа, чего они боялись, наверное, более всего:
НОМЕР НА СПИНЕ
На спину номер? Что ж, пускай на спину…
И для острастки — вновь на рану соль…
Вы нас считаете сегодня за скотину,
Наш номер означает в сумме — ноль?
Достоинство и гордость человека
Погребены под номером? Пустяк!
Смотрите же на номер, вии века,
Так захотели вы, пусть будет так!
Я вынесу насмешки ваши эти
На сгорбленной неволею спине.
Но вам придётся уж за всё ответить,
Взглянув в лицо тогда впервые мне.
1950 г.
В лагерных записях Дмитрия Дудко виден характер будущего священника — его сила духа и твёрдость, которая кому-то может показаться «упёртостью». Эта его твёрдость побеждала и тогда, когда после освобождения ему хотели отказать в поездке в Москву и когда по причине лагерного прошлого отказывали в столичной прописке. Он стоял на своём и ничего не боялся.
В воспоминаниях меня заинтересовали характеристики отдельным солагерникам. Когда я прочитал строчки, посвящённые заключённому по имени Евгений Иванович, то сделал себе отметку: кажется, об этом человеке знаю! Фамилия не была названа, но по отдельным эпизодам можно было догадаться.
И я написал Дмитрию Сергеевичу в письме: «В начале декабря в нашей местной газете “Красное знамя” я опубликовал статью, которую озаглавил “Второй лагерный срок лётчика Щирова”… Материал к статье я получил из архивного дела, по которому, помимо С.С. Щирова, проходил и Е.И. Дивнич. Дело хранится в архиве ФСБ… Из ваших вступительных строк узнал, что Е.И. Дивничем была написана книга — какая? Зная о его прекрасном образовании, я не исключаю, что этот человек мог писать и стихи, и прозу, а также мог оставить воспоминания. Так ли это?»
Ответ пришёл довольно быстро.
«Дорогой Анатолий Александрович!
О Дивниче Евгении Ивановиче. Он мне говорил, что его настоящая фамилия Милованов, но мы на эту тему с ним не распространялись. Писал ли он стихи или прозу, определённо сказать не могу. В то время, когда мы были с ним, он занят был борьбой. Сдался ли он, написав книгу, о которой напоминается в журнале “Наш современник”, нельзя утверждать. Он самозабвенно любил Россию, таких людей осталось немного».
Эта оценка о. Дмитрием многого стоит. В лагере сидели люди с разными политическими взглядами. Например, Дивнич, находясь в эмиграции до 1944 года, был активным членом НТС (Народно-трудового союза). Но важно другое — «он самозабвенно любил Россию».
После освобождения в 1956 году Дмитрий Дудко вернулся в Москву. Его долго не восстанавливали на первом курсе академии, видимо, перестраховывались. Но были и другие люди — теплом и добром встретили его монахи и монашки, каждый норовил поделиться с ним деньгами, пусть небольшими суммами, но сочувствующих-то много. Такими же отзывчивыми предстают в воспоминаниях Дудко и отдельные студенты, и преподаватели академии. Он из этих пожертвований помогал и матери… В те же годы он женился. О супруге, ушедшей из жизни через сорок лет совместной жизни, он оставил проникновенные строчки любви и скорби.
Духовную академию Дудко окончил в 1960 году. Тогда же был рукоположён в священники. Служил в московском храме Петра и Павла. В 1963 году этот храм был закрыт и взорван. Отца Дмитрия перевели служить в храм Святителя Николая на Преображенском кладбище.
Один из жизнеописателей, В. Смык, так охарактеризовал то время: «Мировую славу отцу Дмитрию принесли ответы на вопросы прихожан (в том числе и на самые острые). В начале 70-х годов говорить с амвона с народом не многие решались. В субботу после всенощной в тесный храм Святителя Николая на Преображенском кладбище набивался народ со всей Москвы: стояли учёные, писатели, художники, молодёжь (что тогда было в новинку), крестьянки из подмосковных деревень. Ему запрещают служить, отправляют подальше от столицы…»
Служить ему запретили в 1973 году «за нарушение церковной дисциплины», а точнее, за его проповеди. Запрет через четыре месяца был снят, и о. Дмитрий был отправлен священником в храм Великомученика Никиты в село Кабаново Орехово-Зуевского района Московской области. Там власти в покое его не оставили — судя по разным источникам, священнику подстроили автокатастрофу, в которой он чудом выжил. В 1980 году его снова арестовывают, за книги. Полгода он проводит в Лефортово. Пишет там целый сборник замечательных стихов, выходит на свободу и становится активным общественным деятелем-патриотом. Проповедует, пишет статьи, эссе, басни, рассказы — более сорока книг.
Воззрения о. Дмитрия опирались не на идеологию, а на понимание исторического пути России, на любовь к Родине. В одной из статей («Сталин спас Россию от изувера Троцкого» — предисловие к книге М. Лобанова «Сталин») он пытается вникнуть даже в логику диктатора:
«Скажу о себе. Я тоже не понимал Сталина как следует, и в своих юношеских стихах писал: “И вы мне кажетесь палач, их погубивший, самый первый”, — теперь я готов посмертно попросить у него прощения. Нет, он не был палач, он многим спас жизнь, таким, как Шолохов, его уже должны были убить, и только своевременное вмешательство Сталина спасло его. Также и Булгакова он спас, может быть, тоже от смерти, да и Пастернака, и других. Этот список может быть длинным, впоследствии беспристрастным историкам надо разобраться в этом. И я, сидевший при Сталине и Брежневе, как владыка Лука, готов воскликнуть: “Сталин — Богодарованный Вождь России”.
Давайте, наконец, хотя бы разберёмся вот в чём. Если б победил Троцкий с его перманентной революцией, мы бы уже давно оказались… трудовой армией для каких-то тёмных сил. Но именно Сталин доказал практически, что социализм можно построить в одной стране, и — сохранил Россию… Наследие Сталина надо изучать и изучать, чтоб лучше понять, как нам уберечь Россию. Враги наши это раньше нас понимают, и потому они льют на него такую грязь, чтоб из-за неё мы не видели, кто он такой».
Я думаю, это утверждение отца Дмитрия — уважаемого Дмитрия Сергеевича Дудко! — очень спорно. Примеры его насчёт писателей не убедительны: единицы выделены, облагодетельствованы, а сотни других писателей и поэтов пошли по этапам. Не так всё просто… Истину мы познаем, наверное, только за «краем», о чём писал сам Дудко в 1950 году:
МАШИНА
Машина грузовая,
Немного багажа —
Дорога столбовая,
В кармане ни гроша.
Покинули мы семьи
И тихие дома.
Эх, времечко ты, время,
Не приложу ума:
Куда ни глянь — руины,
И где ни слышишь — стон.
Нахмуренной судьбины
Склонился небосклон.
По кочкам, по ухабам
Машина жизни прёт.
Что нам пурга и хляби,
Вперёд, вперёд, вперёд!
Куда, зачем — не знаем,
И некогда узнать.
Гони скорее к краю,
Там будем узнавать.
Умер отец Дмитрий 28 июня 2004 года. Похоронен на Пятницком кладбище Москвы. За десять лет до ухода он написал:
«…В жизни я испытал много всяких трудностей: и голод, и фронт, и заключение, и разную клевету, но это не озлобило меня, наоборот — выработало особую снисходительность и сострадание к человеку, благодарность Богу за всё.
Сколько мне ещё осталось жить? Это только Богу известно, но если бы у меня сейчас спросили, как бы я хотел построить свою жизнь, я бы сказал: как прожита жизнь — это самый лучший вариант, другого не желаю. Дай Бог закончить свою жизнь, во всём положившись на Бога и возблагодарив Его за всё. С точки зрения веры: и земная жизнь, и тем более небесная нам даруется без блаженства. Жить с Богом — это величайшее счастье» («Вместо автобиографии»).
Думая об этом человеке, я нахожу у него симпатичные мне общие черты и с Николаем Александровичем Бруни, и с Владимиром Алексеевичем Солоухиным, которого отец Дмитрий отпевал в Храме Христа Спасителя… Чем они похожи? Цельностью характера, целеустремлённостью, духовной чистотой. Каждый из них проявил себя в чём-то одном или в нескольких добрых начинаниях, но все они оставили светлую память о себе.
Анатолий Попов
г. Сыктывкар
Отец Димитрий Дудко в Гребневе
«До назначения отца Ивана за шесть лет в гребневском храме сменилось пять настоятелей. Дело в том, что в 76-м году вторым священником в Гребнево из Москвы был переведен знаменитый отец Димитрий Дудко, который был не в ладах с властями. Обстановка изменилась до неузнаваемости. Появилось много новых людей, молодежь ехала к нам и из Фрязина, и из Москвы, и из окрестных мест. Зазвучали длинные, увлекательные, меткие проповеди отца Димитрия, которые многие записывали на магнитофонную пленку и распространяли среди верующих, в том числе и за границей, в Европе и Америке. Впоследствии даже отец Серафим (Роуз) в своих трудах приводил цитаты из проповедей отца Димитрия.
Как изголодавшиеся (после длительного молчания), ловили люди святые слова истины, стояли долго и напряженно внимали. Потом никто не спешил уходить, отца Димитрия осаждали вопросами. Не только в праздники, но и по будням ограда храма была полна людьми, по большей части молодежью. Под липами ставились столы, дымили самовары, происходила общая трапеза. Зимой и в непогоду народ собирался в сторожке у отца Димитрия, за обедом читалось Священное Писание. К Церкви примкнуло много новых, дотоле непросвещенных верою людей.
Отец Димитрий старался своих духовных детей снабдить литературой, за которой пришел как-то в наш дом. Батюшки моего не было. Я показала отцу Димитрию нашу духовную литературу, и он кое-что выбрал для себя. Во второй приход к нам отец Димитрий застал отца Владимира. Последний был немногословен, насторожен и невесел. Отец Димитрий заметил настроение моего супруга и вежливо спросил его:
— Может быть Вам, отец Владимир, нежелательны мои посещения? Батюшка мой ответил:
— У нас взрослые сыновья, они постоянно находятся при Патриархе Пимене, выезжают часто с ним за границу. Знакомство с Вами, дорогой наш отец Димитрий, может помешать нашим детям… Вы же понимаете…
— Благодарю Вас за откровенность, — ответил отец Димитрий, — больше я не приду.
Священники по-братски расцеловались и расстались. С тех пор отец Димитрий не приходил. Но я не раз встречала его в ограде, когда гуляла там с маленькими внучатами.
Родной мой папочка, который любил проводить часы в парке, благоговел перед подвигом отца Димитрия и не раз беседовал с ним на летних прогулках. Папа мой понимал, какое великое дело совершает отец Димитрий, стараясь разжечь в сердцах людей веру, которая в те годы, казалось, еле теплится. Одна обрядовая сторона, без живого слова пастыря, не могла поддерживать веру в стране, где уже семьдесят лет правительство душило Церковь Божию. Оно противостояло доброму и смелому пастырю Дудко, переводя его с одного места на другое. Но народ нашел его и в Гребневе.
Тогда власти предписали настоятелю храма, отцу Владимиру Н., следить за Дудко и доносить о его действиях. Благочестивый и богобоязненный отец Владимир Н. не стал «стукачом», поэтому его заменили другим священником. И отцу Владимиру Н. пришлось переезжать с насиженного места, хотя четверо его детей ходили в школу в Гребнево, а двое других еще сидели в коляске. Бедная матушка Валентина! Как трудно ей было менять приходы один за другим, так как супруг ее нигде не желал идти на поводу у врагов Церкви.
У нового настоятеля отца Александра Б. была больная астмой супруга. Детей у них не было, хотя они прожили в любви и согласии уже больше двадцати лет. И вот, несмотря на то, что больная матушка поселилась в сторожке храма у пруда, здоровье ее неожиданно поправилось. Мы их знали давно, так как в Москве мы жили в одном с ними доме. Мы им сочувствовали, видя, как бережет отец Александр свою супругу, возит ее постоянно в Ялту, но ей легче не становилось. А в Гребневе матушка вдруг расцвела и родила двух прекрасных дочек. Счастью супругов радовались все. Я спросила отца Александра:
— За что это, батюшка, на вас тут милосердие Божие сошло? Каких чудесных детей вам Бог послал и матушке здоровье возвратил!
Священник таинственно улыбался, прикладывая руку к сердцу и склоняя голову… Он тоже не угодил властям, и его сменили на другого.
Третий священник избрал себе в духовники моего отца Владимира. Он приезжал к нам в Москву на квартиру и со слезами долго исповедовался у моего батюшки.
— Что делать? Как быть? — говорил он, одеваясь в прихожей.
— Поступай так, чтобы совесть твоя была спокойна, — слышала я строгий голос моего супруга.
Отец Георгий не выдержал и слег в больницу надолго с тяжелым инфарктом.
Прислали четвертого настоятеля. При нем отца Димитрия Дудко арестовали. Был обыск, все в его сторожке перевернули. Напуганная староста долго жгла духовные книги среди могил кладбища. Они не горели, видно, сырые были. Обугленные по краям страницы листал ветер, мочил дождь. Я их просмотрела слегка: то были листки «самиздата» моего папочки. Юродивая нищенка Люба подобрала их и сказала мне: «Какие святые тексты, а никто их не берет…». Все это было так печально.
А со старосты храма потребовали (как будто отдел архитектуры), чтобы разобрали по кирпичикам всю пристройку к сторожке, в которой проживал отец Димитрий. Тридцать лет это строение никому не мешало, а тут его разнесли по щепкам. Перекопали глубокий подвал, искали какие-то установки, посредством которых отец Димитрий мог бы иметь связь с заграницей. Конечно, ничего не нашли, кроме запаса картошки на зиму. Но разломанная наполовину сторожка, обгорелая внутренность храма — вот та грустная картина, которая была перед годами «перестройки»...»
Наталия СОКОЛОВА, из книги «Под кровом Всевышнего»
Илл. отец Дмитрий Дудко с духовными детьми на пороге церковной сторожки в селе Гребнёво
